Ему больно.
Это была первая мысль, когда академия джедаев и Силы Люка Скайуокера пала. Можно придумать множество умных и пафосных слов, но суть и факт заключались именно в этой простой фразе. Ему, Люку Скайуокеру, больно. И это выражало все.
А Энакин Скайуокер, лорд Вейдер, ничем не мог помочь. Лишь неслышно подойти и встать чуть-чуть с краю и за плечом. Сын все равно его не заметил, а сам Энакин… просто смотрел, как его ошибки повторяются. Опять и опять, как заколдованный круг, как продолжающаяся расплата. Только вот счет выставили не по адресу. Эти, чистые и вздорные, даже не его близнецы такого не заслуживают.
Было тихо. Слишком тихо для столь яркого события. А Энакин мог лишь печально смотреть и думать, что в кои-то веки он понимает собственного мастера и его неспособность думать, понимать и просто спрашивать после прогулки по мертвому Храму.
Страшно.
Еще страшнее, что они оба, и Люк, и Бен, звали его. Возможно, не осознанно, а может быть, громко и четко. Энакин все равно слышал и не мог не откликнуться и не прийти. Только его все равно никто не увидел. И это малодушно приносило почти облегчение. Не потому что Энакин боялся обвинений или одержимости, претензий, просто… здесь не утешить. Нужно просто пережить. Самому, иначе все будет повторяться раз из разу.
А что ты мог сделать иначе?
Извечный вопрос. Только ситх Дарт Вейдер обладал ослиным упрямством, чтобы признать неправоту, а Энакину Скайуокеру рассуждать о прошлом уже поздно. Сила все равно приняла своего блудного и дурного ребенка, сын простил, а Лея… Лея со временем хоть чуть-чуть, но поняла.
К сожалению, Люку такой милости не досталось. Он слишком светлый, слишком умный и слишком хороший. И почему Сила к нему так жестока? Раз за разом?
Впрочем, Энакин с удивлением понял, что не злится ни на Силу, ни на жизнь, ни на внешние обстоятельства. И риторические вопросы – они и правда риторические, с изрядной долей грусти и горечи. Но не более. Кажется, даже ситхи могут излечиться от ненависти и злости.
Хотя бы на время.
И Энакин просто вздохнул, погладил сына по волосам и ушел, пока тот не заметил. Это царапает, но сейчас и здесь Люку Скайуокеру не нужен отец. Опять и снова, он сильный, этот слишком верящий в чудо мальчик. А утешать Энакин никогда не умел. Только снова все испортит.
И Энакин бродил по мирам, размышляя и рассуждая. Слушая. Он просто ждал – когда станет действительно нужен, когда его позовут. Наверное, это слишком глупо и наивно, но Энакину кажется, что нужно дать пространство.
Пусть даже Люк его не прогонит, чрезмерно мудрый его сын.
А потом становиться еще хуже. Боль Леи разрывает на части. Тоска Бена и почему-то его искренний испуг. Кусать бы губы до крови, вот только губ нет. И можно лишь устроить бардак на Мортисе и старательно пригнать тучи к Храму на Корусанте. Или просто помедитировать на Мустафар.
А чужая боль становится тихой, безнадежной. Как будто свернувшаяся вокруг шеи кошка, периодами привычно царапающаяся о шею. Энакин понимает, что время столь же безнадежно ушло. И он просто даже не попытался.
Но как вообще утешать своих детей?
Энакин Скайуокер не слишком знает. Он своих близнецов чаще пытал и калечил.
Улыбка выходит какой-то слишком иронично-горькой. Так и тянет вернуться на Мустафар и полюбоваться огненными реками. И понимает – всё. Терпение – сфера Люка, Оби-Вана и Шаак Ти. А еще Йоды. Энакин просто больше не может. И пусть это неправильно, пусть он в жизни не был ему нужен. Но Люк уже два года безумно нужен ему.
Просто чтобы увидеть. Что Люк все еще жив, а не только не мёртв. Что он действительно не зря тогда не погиб, оставшись существовать лишь для большей боли. И – да, видимо Энакин действительно во многом до сих пор джедай. Столько пафоса, столько метаний.
Энакин Скайуокер до сих пор доверчивый идиот.
Но от порывисто принятого решения стало легче. А еще появилась безумная идея. Которая, даже со всем упорством шаака, претворялась еще примерно почти год. Кажется.
Очень трудно следить за календарем.
А Люк выбрал красивую планету. Много воды, которая напоминает и Мустафар, и Татуин сразу. Энакин долго думает, но потом решает, что ему все же нравится больше, чем нет. Но здесь определенно совсем скоро станет скучно. Интересно, сколько выдержит сын?
Люк сидел на обрыве. Кажется, еще чуть-чуть, всего один шаг, и можно сорваться вниз. Полететь – и разбиться. Впрочем, Сила убережет. А Люк не Энакин, гораздо умнее.
Но и Энакин может улыбаться умиротворенно, чувствуя, что сын его заметил. И даже рад.
- И ты здравствуй, Люк, - а в голосе непривычная теплота.
Внезапно не хочется задавать таких банально-важных вопросов, как например «как дела?», «что думаешь делать?» и «думаешь, здесь станет легче?». Вместо этого Энакин присаживается (если это можно так назвать) рядом и говорит, почти беззаботно, с легкой и очень доброй насмешкой.
- Ну что, как обычно? Я несу всякую чушь, пафосно раскладываю по полочкам все проблемы мироздания, а ты мне в ответ искреннее «нет»? И конечно, в итоге все правильно будет в том самом суровом почти «нет».
Да, очень трудно, оказывается, говорить сурово и брутально, когда понятия не имеешь, что именно нужно сказать. И хочется, чтобы вот этот вот печальный просто улыбнулся. Энакин виновато развел руками и сосредоточенно попытался очень аккуратно нажать на кнопку.
Нет, дройдов на Мустафаре было невероятно много. Вот только при попытке взаимодействовать с материальными объектами, они чаще всего, кхм, взрывались. Разлетались на мелкие кусочки, перегорала электроника, просто разваливались на очень мелкий паззл. А если применять меньше Силы, заразы такие, не реагировали в принципе. А уж чего стоило ввести команды в астродройда! Вот уж когда начинаешь скучать по умнице Р2, который понимал голосовые команды даже на инфразвуке! Тут то приходилось делать, можно сказать, в ручную. Сила Великая, такого ощущения потери своих рук Энакин ни разу в жизни не чувствовал! Учитывая, сколько раз Скайуокер терял конечности – это действительное большое достижение.
Астромех банального серого цвета жужжа подъехал к Люку.
- Нельзя приходить в гости с пустыми руками, мне так мама говорила, - улыбнулся Энакин. – Обычно детям я дарил шоколад, но ныне мне его не продают. Или не видят, или с воплями ужаса убегают, странные абсолютно разумные. Вот и раздаю всякое старье.
Ты не мог бы забрать у моего туповатого друга деку? Паршивый курьер, но… в общем, просто посмотри.
Это очень старая дека. Уотто настолько хотел зафиксировать свою победу над Гардуллой Хатт, что даже не поскупился купить новую и ближайшую. И голографировал своих рабов – с перечислением всех характеристик и примерной стоимости. Удивительно, но он на редкость упорно фиксировал каждый год в тот самый день состояние, стоимость и внешнюю привлекательность Шми и Энакина, педантично и с чувством собственного превосходства. Шесть полных лет, с трех до девяти самого Скайуокера.
Что ж… это было противно, но испуганный до зеленого цвета тойдорианец отдал деку своему бывшему рабу. Потому что адрес Ларсов был именно там. А жить этот противный насекомообразный хотел даже больше, чем денег.
- Там самая лучшая женщина в моей жизни. Только пропусти первую папку, у хатта мама работала танцовщицей. Там не очень прилично.

Люк смотрит пристально, внимательно. Со стороны даже можно подумать – жадно. А Энакин смотрит на сына. Тоже, пристально, внимательно – жадно. И снова, почти заново привыкает к мысли, что вот такой, большой и взрослый, с грустными глазами и мирной, но очень печальной улыбкой, его сын. Что он у него просто есть.
Привыкнуть оказалось так же сложно, как когда-то просто было принять факт самой беременности любимой супруги. И так же горько, как тогда было радостно. Сколько же всего упущено, сколько не вернется уже никогда?
Скрипучий голос Уотто вызывает какую-то странную ностальгическую нежность. Как же тогда все было просто. И понятно. Есть хорошие и добрые, а есть злодеи. И первые должны всем-всем помогать, никогда и никого не предавать, вообще не переступать четкую черту добра и зла. А еще ест плохие, злые, негодяи темные – они не умеют любить, сострадать и просто садисты, которым нужен только хаос.
А потом все стало сложнее. Во много раз сложнее и с каждым шагом, днем и годом границы размывались. Пока не стерлись окончательно, вот как сейчас.
И ищи их заново. С неверием глядя на сына и пытаясь избежать трудных тем. Только как? Иногда самые трудные темы – единственный путь к избавлению. Как выжигание заразы из загноившейся раны. Больно, трудно и не хочется, но совершенно необходимо.
Потому что, возможно, хоть так ты сумеешь помочь тому, кого любишь безмерно. А Энакин никогда не был на месте Люка. Он просто не умел останавливаться, раздумывать и понимать, что бездействие принесет куда большее благо, чем лягушачьи попытки взбить масло в западне с молоком. Люк же другой. Мудрее его, лучше. И обладает куда большим запасом прочности.
По крайней мере, душевной.
Люк говорит о матери Энакина, а сам он… пытается не закрыться снова. Это тяжело, когда больше половины всей своей жизни пытался не пускать никого и никак. Слишком уж обжегся по собственной дурости и доверчивости, что иронично, в прямом и переносном смысле.
- Я видел их один раз, твоих тетю и дядю, - тихо говорит Энакин. Не знает почему, но, наверное, это просто легче, чем сразу же говорить о маме, их общем прошлом с сыном или о сгоревшей дотла попытки возродить Орден Джедаев Люка. – Тогда был набег тускенов, как я потом узнал, они забрали ма… твою бабушку. А я просто видел в кошмарах ее смерть.
Энакин молчит. Наверное, слишком долго для самого себя, хотя и проходит совсем немного времени. Пытается улыбаться, хотя выходит измученная тень усмешки.
-Я опоздал, впрочем, как и всегда. Воинственные фермеры не сумели ее отвоевать, а я… сумел лишь отомстить. Уничтожил, как мне казалось, всех в той проклятой деревеньке. Мастер, Оби-Ван, сказал потом, ну, когда встретились после смерти и выяснили отношения, - Энакин отчетливо начал заговариваться. Наверное, все же, ему действительно страшно. Не тем, что осудят или отвернуться – бывший лорд ситхов слишком хорошо сумел понять и слишком серьезно верил в своего сына для этого. Он боялся, что примут и не осудят.
Это почему-то казалось куда хуже ненависти, отвращения или страха. К тем он уже привык.
-В общем, мастер сказал, что один остался. И разнес по пустыне сказку о злом боге мщения.
И не надо разворачивать. Не нужно больше говорить. Или обращать внимания, что внезапно больно еще и от слов Люка «вся семья». Вся их семья, как будто сын перестал себя ассоциировать с Ларсами давно и прочно. И это. Это слишком печально.
Бедный и потерянный.
А никаких изображений их семьи – всей и вместе, нет и не может быть. Слишком все было тайно, слишком рано умерла Падме, слишком разными оказались, слишком иные пути. Возможно, что-то сохранилось в семье Наберри, где их дорогая Падме вместе со своими друзьями-джедаями. Но больше? Ничего, кроме памяти. И близнецов.
- Моя мама родилась свободной и на совершенно другой планете, не на Татуине. А потом попала в рабство. Я не знаю как, но она сумела не обозлиться и принимать. Всех, со всеми недостатками. И отпускать тоже, когда приходит время. Ты на нее похож, очень. Еще похож на Падме, но… на бабушку тоже, и я не знаю на кого сильнее.
Энакин грустно смотрит на безмерную и далекую гладь океана. Пришел поговорить с сыном и утешить его? Да, а в итоге вываливаешь собственные тяжелые думы бедняге на голову. Но… возможно, это тоже нужно знать?
- Боюсь ее искать. Слишком хорошо знаю, что она со мной – и за меня – будет всегда. Куда проще оказалось схлопотать от твоей мамы, поругаться с ней и обнимать ее, пока она плакала.
Потому что не осталась рядом, не сумела вовремя понять, а потом было уже поздно. И вроде как можно винить во всем одного злого Вейдера и не менее вредного Императора, но Падме слишком умна и слишком справедлива, чтобы забывать о своем собственном участии. И решении тоже.
А наблюдать, на самом деле, для них обоих всегда было невероятной мукой. Надо бежать, надо исправлять, надо, надо, надо.
Даже после смерти невозможно игнорировать этот порыв пойти и сделать самому. Исправить то, что уже невозможно починить. И переписать историю подчистую.
Какие же они с ней дураки. Идеальная, сарлакку в глотку, пара.

Энакин улыбается и вспоминает далекие дни, когда он, еще тогда семи, восьми и девятилетний упрямый мальчишка, ездил по пустыне в поисках почти настоящих кладов. Точнее, тускенских схронок и запасов джав, потому что Уотто был скрягой. А от самого тойдорианца откровенно разило страхом и ленью, стоило ему предложить такой вариант.
И Энакин знает, что как раз ночью в пустыне гораздо более безопасно, чем днем, под палящим солнцем. Одна беда, почти невыносимый после дневной жары холод, иногда до заморозков, а так, стихают даже бесконечные ветра и те же тускены редко когда ночами выставляют что-то большее, чем пару сторожей. Да и тех – далеко не всегда.
Так что в чем-то малыш был прав, его действительно пугали. Но пустыня все равно опасна – ветрами, солнцем и чрезмерно изменчивыми просторами. В ней можно бродить, не узнавая местность, многие дни. И лишь после гибели осознать, что бродил-то по кругу.
Энакин, наверное, да, хочет рассказать все это сыну. Но тот молчит, и Скайуокеру так уютно рядом с сыном, что он молчит тоже. Не хочет нарушать хрупкое… доверие? И просто смотрит далеко, почти за горизонт едва ли не бесконечного морского простора. В конце концов, слова не так важны иногда, как просто присутствие рядом.
И неважно, что Энакин думает о Лее «не похожа», не говорит, что мама была – не лучше, нет. Она была другой. Она меняла мир подспудно, потихоньку, она понимала всех. А Лея… дочь была совсем как он, еще до тех пор, как не отрекся от самого себя и своего имени. Пока еще умел верить во что-то кроме себя и мрачной убежденности, что без крепкого кулака это государство и галактика рухнут сразу же и замертво.
Так, что уже не встать.
Энакин молчит и о том, что его худшие опасения медленно сбываются, что все не успевает строиться – как возвращается к прошлому и бесконечно падает. Как падают с этим и души его близнецов, и их жизни, и спокойствие миллионов и миллиардов живых существ.
Энакин Скайуокер медленно учиться верить, что все поправимо. И что нужно поступать не столько правильно, сколько по справедливости и доброму сердцу, и тогда все медленно и тяжело, но будет крепко и навсегда хорошо.
Учится верить заново. И так, чтобы набело, чтобы больше не сомневаться.
И бывший джедай, бывший ситх молчит и улыбается. Остро всматривается в лицо сына при его словах о его понимании и самом жестоком судье – ну а кто же кроме нас, да, Люк? – и даже не думает принимать на свой счет. Если честно, не потому что ему все равно или не нужна и неважна реакция сына. Но Энакин слишком отчетливо слышит и чувствует едкое море горечи в тени словах сына. И слишком хорошо его понимает.
В конце концов, Энакин пришел сюда и к нему, чтобы помочь. Только вот совершенно не представляет как.
Все оказалось гораздо, гораздо сложнее, чем виделось издалека:
- Мне жаль, Люк, - просто говорит в итоге. – Мне жаль, что и тебе знакома эта дурная истина.
И больше не нужно. Нельзя, кажется, лезть сыну в душу – кому, как не тебе это знать? Энакин просто, тщательно вымеряя Силу, лохматит Люку волосы. Можно считать, почти успешно – прическа, конечно, едва шевельнулась, зато и не сбросил беднягу с обрыва.
Было бы очень неловко все же убить сына случайно, когда попросту умер, лишь бы малыш жил. И Энакину совершенно параллельно, что Люк уже давно перерос его. И внешне, и умственно, и просто опыта у него больше.
Все равно его сын. Нежданный малыш, что так глупо и серьезно дал себя пытать, лишь бы дурного отца не убить. А сейчас столь же трогательно, как тогда решительно тогда, просит рассказать о своей маме.
Энакин улыбается:
- Падме была… - а потом осекается, еще раз, уже внимательнее, вспоминая точную формулировку просьбы Люка. И очень тихо переспрашивает. – Как это, ничего не знаешь?
Энакину кажется, что он очень неплохо себя контролирует. Ну, подумаешь, дохнуло холодом и чуть глаза пожелтели, а сквозь очертания лица начала отчетливо проступать маска – мелочи! Никто же не задушен, даже туповатый дройд не повторил судьбу своих неудачливых собратьев. Бывший лорд ситхов (правда, Энакин не уверен, что ситхи в принципе бывают «бывшими») только осторожно расслабил судорожно сжатые в кулаки ладони и попытался проделать нехитрое упражнение из разряда «дыхательная гимнастика для малышей». Что ему, конечно, не помогло, ведь для успокоения нервов этим способом нужно в принципе дышать.
- Я по Силе размажу интригана бородатого, - спокойно резюмировал Энакин. – Тонким-тонким слоем.
Нет, серьезно? Оби-Ван Кеноби как-то совсем потерял совесть и берега. Ладно, про него заврался как последняя банта на мясной диете. Но чтобы – и про мать ничего? Чем ему так Падме не угодила? Вот уж кто всегда был верен свету и демократии, так это жена рыцаря Скайуокера.
Куда там половине Ордена джедаев. Если не трем четвертям.
И как теперь рассказать ребенку, какой была его мать? Прекрасная женщина, умелый политик, вызывала у всех уважение и восхищение? Пустое. Слишком безлико.
- Падме Наберри, сенатор Амидала. Бывшая королева Набу, - не слишком удачно начал Энакин. Потом мотнул головой и решил не заморачиваться, а говорить, ну, как получится.
А с мастером он еще непременно поговорит. И даже выслушает. Только сбежать у магистра Кеноби не выйдет, и ни один Квай-Гон ему не поможет.
- Мне было девять, а ей четырнадцать, когда мы познакомились. Я решил, что она ангел. Ну и полюбил, кажется, прямо тогда же. Хотя, наверное, я просто ее всегда любил. И, к сожалению, слишком сильно, нельзя так, как и нельзя панически бояться потерять. Знаешь, что было еще хуже? Она меня любила точно так же.
Это извращенный мазохизм, рассказывать. И понимать – что ничего не вернуть. Пусть даже они в каком-то смысле есть, пусть даже все еще любят, пусть даже… Но слишком много боли, непонимания и событий, разделивших не хуже пропасти.
- Мы были очень разными. Но вот это нам никогда не мешало. Падме всегда искренне верила в Республику, демократию и свободу выбора. В лучшее в людях, даже когда они упорно раз за разом доказывали ей обратное. Она просто… никогда не могла пройти мимо чужой беды.
И почему голос звучит так глухо и горько? Сенатор Амидала действительно никогда не могла игнорировать чужую боль. Только вот и поставить семью – их – на первое место у нее точно так же не получилось. Потому что это означало слишком много боли другим. Чужакам.
Которые только и знали, что требовать, но никогда не отдавали ничего взамен.
- Ей все восхищались, умом и добротой, а я любил ее за искренний смех и задор. Жутко ревновал, потому что, знаешь, с ней рисовали довольно пошлые плакаты во времена Войн Клонов. И столь же дико боялся – она всегда оказывалась в центре всяких заговоров, на периферии войны и просто, такое ощущение, собирала все шишки. Очень деятельная была. И упорно доказывала мне и всем остальным свою позицию. Как будто все решить можно только словами – но при том отлично дралась, взламывала замки и стреляла.
Энакин грустно улыбается. Это больно, но так хорошо, рассказывать о времени, когда еще можно было надеяться, пусть втихомолку и оглядываясь, любить и знать, что все еще будет. А не только вспоминать с болью и ненавистью к самому себе.
- У нее была старшая сестра, две маленьких племянницы и очень ехидные родители. Которые пытались свести ее с каждым молодым человеком, что только был в окружении Падме, отвлечь от политики. Просто показать ей, что можно жить своей жизнью – а не жить ради других.
Слишком больно. Падме рядом. Падме есть, а смерти действительно нет. Но, Сила, что же так больно? Лучше уж Энакин попробует показать.
Сосредоточиться. И можно даже не вымерять Силу особо – ну не сломает же он океан? И поднять толщу воды, придавая ей очертания тонкого девичьего лица. Не с королевского портрета – нет, те Люк сможет посмотреть и в голонете. Такой, как Энакин ее помнил с тихого вечера на террасе сенаторских апартаментов на Корусанте. С радостной улыбкой, совсем простой, горящим взглядом и кудрявыми волосами.
- В тот вечер, такая, она строила планы, как мы поедем на Набу. И как там родитесь вы с сестрой, - тихо сказал Энакин, удерживая образ всего несколько секунд. А после вода с шумом обрушилась обратно в океан. Кажется, брызги почти долетели до них. – Прости. Очень тяжело.
Вот только, что именно – держать дольше или просто смотреть на нее такую?

Очень трудно перестать думать о том, как бы оно все сложилось, если бы кто-нибудь – кто угодно, включая тебя самого – поступил иначе.  Как было бы здорово, как хорошо, вместе.
Сын молчит и ты молчишь тоже, занимаясь самым важным делом в мире, а именно наблюдением за крикливой птичкой в облаках. Совершенно по-дурацки думая, что тебе до сих пор хочется быть ей. С упругим воздухом под крыльями, со своей совершенно ненужной никому свободой и полетом. Без всяких сложных штук типа разных религий, противоречий в философии и проблем с детьми и их воспитателями. Чтобы просто принимать – не сложилось, так не сложилось, не о чем скорбеть и вспоминать.
И даже если птице случится разбиться о жестокие волны океана, она не расстроится. В конце концов, это тоже полет и приземление.
И ему тоже ведь не о чем скорбеть. Энакин Скайуокер – Дарт Вейдер – летал всю свою жизнь. И разбился, по своей воле, когда летать стало уже невозможно. А дети? Что ж, так сложилось. Они просто летели в разные стороны. И кому-то пришлось уступить, чтобы не разбились все.
Энакин смотрит в небо и вглядывается в океан. Ему уже не трудно просто сидеть и молчать, спешить-то и вовсе некуда. А все равно, тянет. Хочется и кажется единственно верным. Даже усталость от жизни не мешает.
Если что-то нужно сделать хорошо, сделай это сам. И характеру с принципами как-то совершенно все равно, что формально уже мертвый. Что надо наблюдать, иногда советовать и опять все равно наблюдать.
Энакин думает, что ему придется смириться, рано или поздно. Воскрешение же самая жуткое издевательство над природой и реальностью из возможных. Он знает. Он все перерыл в нелепой надежде вернуть жену, которая просто не хотела жить.
И, наверное, он слабак, но джедаем нарушая те самые законы природы, когда-то на Мортисе. Да и сейчас тоже, если честно, Энакин Скайуокер не может преступить этот внутренний запрет. Как бы ни хотелось помочь собственному нечаянному ребенку и его не менее удивительной сестре. Как бы ни было важно защитить маленького и смешного мальчика Бена от его собственных и чужих, привнесенных заблуждений, показав, что неважно, злой ты или добрый, светлый или темный, но главное – думать своей головой и о своем.
Нельзя. Не невозможно, но для себя, по собственным правилам, нигде неписанным, но таким крепким, нельзя. И остается лишь делать вид, что…
…дышишь.
…понимаешь.
…смирился.
И когда Люк наконец говорит, улыбаешься. Не обращая внимания на царапающую душу тоску и иррациональную обиду, на желание глупо встать и продемонстрировать гордый лик, на желание встряхнуть за плечи глупого все равно твоего ребенка и заставить его понять. Тебя, а не какого-то там старика, кого Люк и не знал толком.
Но который был тебе ближе почти всех – других. Всегда, которого ты понимал и не можешь до сих пор поверить, что он так поступил. Не потому, что ты идеал чести и справедливости, не потому, что ты не заслужил.
О, заслужил, еще как. Этого и гораздо большего, чтобы еще раз двадцать в лаве искупаться и никогда не увидеть принятие в родных глазах – карих жены и безмятежно голубых мастера.
Просто это тоже еще одна разбитая иллюзия. Ты всегда полагал, что они лучше. Тебя, Императора, кого угодно в мире.
Неспособные на подлость, никогда не сдающиеся.
Когда ты, лорд Вейдер, джедай Скайуокер, наконец научишься?
Идеальных разумных никогда не бывает. И если тебе кто-то кажется таким, то ты просто бесполезная, безмозглая птица, что не может даже летать.
И он просто шепчет, едва слышно, не сыну даже, себе. Горько и с какой-то забытой иронией, напоминая себе, никто не идеален.
- Всего лишь девятнадцать лет, - и смотрит дальше, глубже – не на море уже, в себя.
А потом, усилием, как выныривает из толщи своей безнадежной тоски по не случившемуся. Думает, что никогда не пытался переиграть прошлое даже мысленно, не стоит и начинать. А лучше посмотреть на сына с веселым изумлением и честно признать:
- Сам ей все скажешь, - это забавно, это почти смешно. – Едва только Падме поймет, что ты решил себя здесь запереть и мерно перебирать трухлявые джедайские книжки, весь мир перевернет. Но сумеет тебе явиться и наор… эм… выразить все свое негодование подобными действиями. И, по старой привычке политика, начнет торговаться. Чтобы ты слетал хотя бы на то же Набу. Абсолютно и совершенно точно отрицая, что это не из-за угрозы лекции от Солы или не в нее ты такой решительно упрямый. Вот стоишь на своем – и все, и больше никто ничего поделать не сможет.
В конце концов, когда абсолютно здоровая набуанская женщина решает умереть – медицина бессильна, будь мы хоть двести раз просвещенными и образованными.
Энакин улыбается, вспоминая какая Падме в гневе. Прекрасная и совершенно невыносимая, уж лучше и вправду улыбнуться и со всем согласиться, лишь только позже сделав все по-своему. Чтобы, опять же, еще дальше делать виноватый вид и каяться, что иначе было никак нельзя.
Падме действительно похожа на Люка. То есть, разумеется, он на нее, но что меняется от перестановки согласных? Ничего. Абсолютно, а Энакин только вспоминает ее неуверенную радость – и страх.
Что ребенок разрушит карьеру, и ее, и его; что никто не поймет, покарают, лишат всего. Энакин тоже боялся.
Вот только глупые, они боялись не того, что следует.
А дети – по крайней мере, Люк, их нечаянный, нежданный, но такой желанный сын – мудрее обоих родителей вместе взятых и даже чуть-чуть больше.
Наверное, он прав. Наверное, вот только ты давно уже не обманываешься по поводу своей мудрости и умы. Улыбаешься горько, но просишь очень мягко и тихо, проникновенно. Действительно просишь. Не требуя, шантажируя или просто хитря. Впервые, наверное, лет с пятнадцати:
- Не надо, - вот так просто. Не надо и можно все, но нужно объяснить. – Не проси и не требуй от меня невозможного, просто не стоит. Мне проще еще пару раз по вашим убеждениям стороны сменить, возродиться и перевернуть галактику, чем не злиться. Понимаешь, Оби-Ван, Бен, как ты его называешь. Который, кстати, всегда жутко ненавидел это имя и бесился каждый раз, стоило его только так подразнить… неважно, в общем.
Энакин не знает, как можно объяснить то, что важно, необходимо и действительно нужно. Мда, Скайуокер, сколь большие вершины не достигай, а все тем же косноязысным олухом и останешься. Только и умеешь, что приказывать.
- Оби-Ван Кеноби был моим мастером, - в итоге говоришь простую, избитую истину. – Не просто учителем или открывателем великих тайн. Честно говоря, я с момента, как стал его падаваном, был искренне убежден, что без меня он пропадет, умрет или закончит свою жизнь на какой-нибудь свалке типа Татуина.
Энакин примолк, задумавшись на пару мгновений:
- Мда… так, в общем, и вышло. Но, прости, что я столь говорлив, мне хочется, чтобы ты понял. Как я сам понимаю, почему мастер молчал почти обо всем, что случилось около твоего рождения. Или почему лгал, что я сам себя убил. И даже о Падме, в конце концов, сенатор Амидала была той, кто привела будущего Императора к власти. И будь она хоть сто раз одним из основателей Альянса, ей этого никто и никогда не забудет, как и того, что она послужила формальным поводом начать войну. Но. Сын.
Это так просто. И так тяжело. Энакин улыбается Люку, только улыбка та больше похожа на гримасу.
- Я не злюсь на того же Бейла Органу или на Йоду, но, Люк, когда я перестану злиться на Оби-Вана Кеноби  – как и он на меня, слишком уж, да. Нас действительно пора будет хоронить и забывать. Просто потому что, хм. Он был моим идеалом очень долго. Гораздо дольше, чем кто-либо может вообразить. И почти на год меньше, чем он сам думает.
Энакин больше не может улыбаться. Он просто подзывает крикливую птицу, несложно, Силой. И молчаливо наблюдает, как она осторожно подбирается к Люку.
Дай еды, рыцарь-джедай, да, малявка?

Не быть тебе капитаном дальних плаваний, горько думалось ему. На самом деле, даже вспоминалось. Дурацкое, совершенно детская дразнилка из прошлого, еще до храма. Когда мечты о космосе и сны о дурацких победах казались лишь глупыми сказками маленького, наивного раба.
Энакин смотрит на собственной (хотя так непохоже, уже и не узнать) голограмму самого себе и думает, что капитаном он был. И генералом, и даже главнокомандующим. Вот только космос оказался до безумия холодным и пустым местом. Где умирает всё – кроме него, потому что он научился жить и дышать лишь им. Забывая все потери  и смиряясь с ними ради тех самых далеких звезд из детства.
И ничего. Даже вернувшееся бумерангом то, что уже и не чаял, те, кого было не удержать. Они больно стукнули по шлему и заставили выбирать. Вот только выбор оказался каким-то кривым а косым. Вроде и выбрал тех, близких.
А все равно оказался между звезд и далеко. Бесконечно далеко, несмотря на то, что можно протянуть руку. И почувствовать того, кто доказал, что иногда надо забывать о старых мечтах.
Энакин улыбается. Спокойно, криво и как-то до края печально.
И говорит:
- Потом будет самое сложное, после принятия. Простить любимым, что они не идеальны.
Что в вечной разлуке случаются измены, что никто не остановится и не спросит – а зачем ты все это сделал? Лишь будут судить, не задумываясь, даже не пытаясь увидеть картину. С твой точки зрения – или хотя бы в целом.
И все рано, пути остаются открыты. Возможно, даже к прошлому, а можно забыть все и просто уйти, не оглядываясь, не возвращаясь.
Не пытаясь узнать того, кто остался позади. Кто так и не понял тебя, но. Но кто выбирает легкие пути?
Энакин Скайуокер никогда не умел слушать, ждать и стараться понять невозможное. Для этого нужен покой, сосредоточенность, воля. А еще – умение отпускать.
Энакин Скайуокер вместо того всегда спешил исправить, предотвратить, уберечь. Бездумно и глупо, но остановиться для него не то, чтобы смерти подобно. Просто он никогда не умел и так никогда и не надумал учиться этому.
А Люк Скайуокер умеет. Ему даже учиться не нужно было, врожденное умение. И Энакину внезапно хочется обнять сына. Хотя никого не обнимал уже так долго, почти вечность – и так мало. Лишь чуть больше, чем Люк Скайуокер живет.
И просто остается одно, Энакин тихо ерошит сыну волосы. Хотя бы в этом Сила еще способна быть милостивой. Пусть и похоже больше на нечаянный ветер.
В конце концов, разве это важно?
Время хотя бы притормозить. Посидеть рядом с сыном, срывая покровы болезненных тайн и милых нелепостей из прошлой – такой далекой – жизни.
Патетика.
Ничего. Не все же быть пафосным убийцей в черном?
- Расскажи мне, - тихо, спокойно попроси, как совсем недавно сын просил рассказать о матери. – О себе, или сестре, или о Бене. О чем хочешь. Я же совсем тебя не знаю.
Только сухие данные отчетов – три попытки поступить в академию, воспитан Оуэном и Беру Ларс, фермерами, неплохой летчик, джедай, быстрая карьера в Альянсе Повстанцев, пари среди тех повстанцев о «выборе принцессы Леи» и смущенные, отведенные глаза.
Это ничего не значит. Лишь только черствые буквы и даже не на бумаге.
Которыми пытался доказать себе, что знаешь о своем ребенке все.
Ничего ты не знаешь, Вейдер. До сих пор.
- Такое, знаешь, «возвращение домой».
Добавить-то вряд ли можно что-то сверх. В конце концов, сын уже старше него – всего на несколько месяцев, но. А Энакин лишь только теперь сумел понять…
…с чего все нужно было начинать.

А ты ничем не можешь ему помочь.
Опыт, умения, даже невеликий ум и громадная самоуверенность бледнеют рядом с такой обезоруживающей откровенностью. И потаенной болью в каждом слове.
Энакин думает, тебе не менее тяжело и больно. Хочет сказать «прости» и взять чужие ладони в свои.
Остается только молчать. Слушать.
И с усилием не говорить «ты не виноват» или «все наладится». Не потому, что это неправда или вызовет не ту реакцию. Просто ненужно. Ни к чему, да и не поверит, скорее всего.
Энакин смотрит вдаль и думает, что когда-то сын, как и он сам, маленьким мальчиком даже вообразить не мог такой пейзаж. И уж точно представить, что много воды может быть столь же губительны, как и бесконечные волны песка.
Забавно. Мы вышли из пустыни, мы всегда туда и возвращаемся. Как будто она внутри, как будто вечно носим ее в душе, как кучу, невероятно тяжелую гору глыб памяти с острыми краями. И щедро делимся ей с другими – с самыми близкими.
Но молчать нельзя. Не больше половины минут. И Энакин отсчитывает в голове секунды с последнего отзвука слов сына.
Три.
А Люк смотрит и выглядит так, будто он и вовсе не потерян, будто все хорошо.
Семь.
Ему бы быть врачом, ученым или дипломатом.
Двенадцать.
Но твои ошибки заранее предопределили его путь. И вовсе это не про жалкие три или два класса образования. Или как там учат свободных и независимых фермеров на Татуине?
Восемнадцать.
Впрочем, хватит быть эгоистом. Не только твои ошибки, но и Падме, и мастера, и даже этого проклятого учителя учителей, что двадцать лет прятался, не смея высунуть и краешек уха.
Свалив свою вендетту на детей.
Двадцать одна.
Хотя… кажется, что так и остался старым, ограниченным дураком, что никак не может перестать опекать тех, кого любит. По старой дурацкой привычке, считая собственное видение проблемы единственно верным.
Быть может, Люк действительно был рожден для Ордена. Для его, чтобы всех одаренных в мире, возрождения и реформации.
Двадцать девять.
Впрочем, в это не верил и двадцати двухлетний рыцарь и генерал Республики, отчаянно, отчетливо понимая, что Орден ломает. Что сам он сломанный и никогда не сможет просто дышать, жить и верить.
Так, как хочется, просто дышать и наслаждаться жизнью, победами и любовью.
И рядом с этим бледнеет любое предназначение.
Энакин никогда не расскажет Люку, да и Лее тоже, если она захочет с ним когда-либо поговорить, как после радостной вести молился лишь о трех вещах: чтобы здоровы, чтобы одаренные, как он. Чтобы видели, слышали и чувствовали больше, не были почти как слепые обычные люди, и чтобы никакого ордена для них.
Он сам был готов расплатиться. По всем счетам.
Да не вышло, совсем.
Но что уж теперь вспоминать? У Энакина остались лишь слова вместо поддержки.
- Это хорошо, - тихо и с едва заметной тенью боли говорит бывший лорд, враг и ситх. – Что она… Что Лея чувствует боль. Значит, она еще живая и не огрубевшая.
Таким, как когда то был не ее – ее – отец. У которого остались лишь долг, устремленность и стылая ярость. А сейчас не их, не случившийся отец даже права не имеет злость, что дети так и не смогли полностью стать друг для друга близнецами.
Остановившись на отметке «родные».
- Учить трудно, Люк. Я… когда-то у меня была ученица. Шебутная, совершенно непредсказуемая и невероятно непослушная. Асока Тано, так ее звали. Она… - больно, как же до сих пор больно. – Не погибла во время «чистки» джедаев. Ушла из Ордена просто раньше. Стала потом героем вашего восстания, пока мы вновь не пересеклись.
К чему это все? Зачем?
- Можно быть сколь угодно хорошим и проницательным, Люк. Можно обладать даром прирожденного учителя, но все равно потерять ученика. И благо, если только одного, но так почти никогда не бывает. Потому что даже падаваны в первую очередь люди, личности. Во многом воспитанные нами, но самостоятельные и независимые. И рано или поздно, но они принимают независимые решения.
Асока была права? Или нет?
Так больно было смотреть ей вслед.
- Но свои собственные, не ваши. И лишь когда принимаешь, что невозможно думать за других, только тогда…
А? Что тогда, Скайуокер?
- …становиться легче. Кажется, меня снова занесло в откровенный пафос. Вот только нет у меня больше Империи, чтобы предложить разделить ее со мной, - Энакин улыбается, грустно и немного насмешливо. – Я очень по вас скучаю, по тебе, по твоей сестре.
По жизни. И – в кои веки – по возможности помочь.

Отредактировано Anakin Skywalker (2018-02-06 16:12:36)

А теперь сиди и слушай. Чувствуй.
И будь достойным признать – вот в этой мешанине бурных чувству рядом львиная доля твоей вины. А еще, будь объективен, только часть, не вся.
Только вот помочь ты не сможешь.
Почувствуй себя беспомощным ребенком.
Опять.

Энакин мог и, наверное, должен был сказать многое. Уверить, что Люк ни в чем не виноват – а еще бы самому в это поверить окончательно, с привычкой считать, что слово «судьба» отмазка для ленивых. Поддержать, сказать, что все будет хорошо, и Бен непременно осознает, раскается и вернется. Вот только…
Вот только будущее непредсказуемо, пусть и сбываются все видения, которые Энакин когда-либо улавливал. Так или иначе, и если следовать, подгонять под «пророчество», то все вроде выйдет, как предсказано. Но так, что лучше бы не было. А избегая, по опыту собственному Скайуокер знал, лишь приблизишь все, до каждой детали.
Сам на этом не раз погорел.
Энакин лишь грустно улыбается, благодарный, что его сына всяческие глюки под видом «будущих событий» не так часто стучаться в голову. Ведь так и с ума сойти недолго.
В конце концов, каждый решает сам.
И пусть причины бывают разные, например, обман, предательство, разбитый мир. Или идеология, жажда власти, мести. Да просто желание изменить мир к лучшему, достойное самого светлого почина. Просто методы прямолинейные и подводят.
А возможно, раскаяние Бена просто убьет. Как когда-то Энакина? По сути. Почти. И неважно, будет ли то из невозможности принять свои поступки, пережить их, или просто от неумения отступать от выбранного пути. В конце которой видишь что-то хорошее, пусть и идти к этому нужно невыносимо дорогой ценой.
И плевать, что платить приходится всем и всему. Тебе же тоже, в первую голову.
А потом, просто.
Твои дети навсегда остаются детьми. Пусть даже они и не такие уж и твои.
Бен. Да, пожалуй, Бен.
Ребенок, названный в честь того, кого Лея не видела ни разу. По крайней мере, в сознательном возрасте, а Люк? Что же, даже по самым положительным оценкам получается дня полтора.
А то и меньше.
Опять эта мерзкая судьба.
Которой бой, бой и еще раз бой.
А Люк в Силе вибрирует почти от боли, ярости и потери. И с этим тоже ничего поделать нельзя.
Да и в разговорах Энакин всегда был… никаким был, если честно. Все хорошие мысли и аргументы приходили всегда после, когда уже ни к чему. Вот только времени нет, и сколько можно убегать от собственной семьи?
Только слова не находятся, наверное, потому что Энакину как-то отстраненно страшно. Его сыну сорок шесть – он уже тебя пережил, представляешь? – но бывший ситх не знает, как с такими эмоциями можно справиться вообще. Тем более джедаю, тем более, такому, как Люк.
Вот сам бывший ситх и темным лордом-то не сумел.
И можно лишь выгадать себе чуть-чуть больше времени. Снова поднять воды океана, на уровень глаз, придавая форму. Мальчишка с большими ушами и насупленным видом рядом с миловидной, миниатюрной девушкой с решительными глазами и уверенной улыбкой. А напротив – мальчишка с растерянным лицом. Люк, и наверное, они слишком с Леей молоды, но Энакин помнит их так. Такими.
А мальчишка – Бен – вдруг хулигански улыбается и лезет в карман. Достает увесистый снежок (ну ладно, пусть не снежок, круглый шарик воды, но так понятнее же!) и подбрасывает на ладони, подозрительно смотря на собственного дядю.
Псевдо-Люк ему улыбается и протягивает руку, но хитрый ребенок совершенно игнорирует возмущение на лице матери и ее назидательно вскинутый палец. Мгновенно кидая в дядюшку импровизированным снарядом, чтобы тут же спрятаться за Люком, таким же водным, как он сам, от недовольной матери.
Энакин всегда любил рисовать-вырезать-выжигать.
Гораздо проще, чем говорить.
- Это хорошо, - тихо выдает, наконец. – Что ты осознаешь, Люк, что убивать не хочешь. Я так никогда и не сумел признаться себе, что не могу кого-то убить, потому что люблю. И просто не хочу.
Наверное, все не то и не так, но.
Как есть.
Что вообще приходит на ум, да, лорд Вейдер?
- У меня была возможность убить Асоку. Даже не на прощальной нашей дуэли, раньше. Когда впервые понял, что она не умерла в тот проклятый год… неважно. Впрочем, наверное, все правильно, - Энакин пытается улыбаться, не замечая, как руки сводит фантомной судорогой, только глядит, как рядом с тремя его потомками вырастает еще одна фигура из воды. Хмурящаяся тогрута с напряженным и упрямым взглядом, как тогда, на Малакоре. – Она была на тебя чем-то похожа. Тоже все твердила жуткому чудовищу «Я тебя не оставлю тебя» , а потом был небольшой сверхъестественный бум. Я не знаю, что с ней случилось, но… из ситхских храмов и ситхи нечасто выбираются живыми.
Это совсем не то, что нужно, ни к чему, не для чего. Вот только.
Как попытка отвлечь? Объясниться?
- Твоя мама вот тоже думала, что сможет убить. Держала клинок у моего сердца, когда-то давно, после за несколько часов до твоего рождения. Думала, что этого хотел бы тот я, что был ее Эни. Но не сумела, хотя я не сопротивлялся, - и вот это уже вспоминать слишком больно. Но неважно, сказал «аурэ», так продолжай до последней буквы алфавита. – Наверное, это было бы правильно. Так что, Люк, нам бы поучиться у тебя. С умением говорить самим себе правду о себе.
Вредный маленький Бен, тем временем, умудрился залезть на плечи смеющейся Асоке и начать дергать ее за монтралл. Явно будут хулиганить, пусть Асоке и должно было быть уже года этак тридцать два.
Дети.
Чужие-твои дети.
- Я не знаю, Люк, что было, кто был не прав и почему. Ничего я не знаю, но. Но если Бен действительно хочет быть похож на меня. И если он хоть чуть-чуть похож на вас с сестрой. То он докопается до правды.
Хотелось бы верить, да? Но с легким удивлением можно констатировать, что он действительно верит.
- И потом с ним уже можно будет договориться.
Энакин хочет сказать «Бен вернется», но раз решил быть честным, не стоит говорить то, о чем и понятия не имеешь. Остается только так.
Криво. Неловко.
Честно.
Как всегда получается с Люком.

Отредактировано Anakin Skywalker (2018-02-16 01:14:16)

Энакин не должен, и, наверное, это неправильно, сурово и жестоко. Он смеется, искренне, от души, но очень горько. Смеется так, будто не может остановиться, словно у него истерика.
Сухо. Четко. Обреченно.
И слишком весело.
- Джедаи, ситхи, - Энакин говорит с внезапной злостью, успокаиваясь. Легко вскакивает на ноги. – Сарлачья яма!
И идет, прямо по воздуху, не оглядываясь, к рукотворным (ну, почти) памятникам разрушенной семье. Такой его и не его семьи. Люк там, позади, настоящий. И до него тоже не дотянуться, не обнять, не помочь. Даже не сказать «я горжусь тобой», потому что сам не заслужил, права не имеешь. И пусто-банальное «я люблю тебя» тоже нельзя. Не от того, что неправда, просто слишком больно. Как напоминание о не случившемся и о том, что могло бы быть.
Жизнь такая сволочь.
Люк не виноват, но думает, что да. Энакин виноват, но старательно делает вид, особенно при всех, что нет. Вот только от себя разве спрячешься?
Когда один, совершенно. И не нужно подбирать слова, чтобы одобрить, не нужно держать – в прямом смысле – лицо, и можно просто немного повыть в душе, уткнувшись остановившемся взглядом и просто… оказаться и признать, я не знаю, кто я такой.
Признать, что хочется просто убежать. От боли, сожалений и всеобщей ненависти, которая тебе вроде бы, по браваде, все равно. Но почему-то иногда хочется иного.
Почему-то иногда снова мечтаешь быть рыцарем, героем и тем, у кого все просто.
И ведь можно не возвращаться, закрыть сознание ото всех и просто потеряться в Силе, мире и еще и Бенду не знает где. Но нельзя.
И тут даже не долг. Хотя и он тоже, но.
Я тебя не оставлю, и отчаянные, пронзительные, светлые глаза сына. Возмущенное лорд Вейдер и высокомерно, гордо поднятый подбородок. И взгляд, такой, что почти сам веришь – не Тантив IV это вот сейчас вылетел из бойни над Скарифом, да и какое вы имеете право. И пытать… совсем не хочется, невозможно.
Ибо совсем еще юная девчонка вызывает невольное уважение.
И дети то переживут, кто им ты? Враг, чудовище, предатель. А что за этим стоит – неважно, как бы не пытался себя оправдать или объяснить. Факты же вещь упрямая.
А близнецы с этим смирились. Ты же не можешь принять, что на самом деле, в самой своей сути им и не нужен. Стремишься помочь, хотя не можешь даже ободрить.
И это уничижительно, но кто сказал, что Энакин Скайуокер, лорд Вейдер смирится? Не попытается помочь, объяснить и просто быть хоть когда-то, но всегда рядом.
Энакин подходит к своим детям, ученице и внуку и думает, что только так возможно сделать вид, что все хорошо. И просто идиллия.
Вот только, они даже более призрачны, чем он сам. Энакин слишком часто пытался и идеализировал всех, чтобы не научиться знать, что никто не идеален. И он вспоминает жесткое лицо Леи, усталое – Хана. И обреченный взгляд Люка на замкнутого, потерянного юношу.
Так вот как он все видит.
Энакин останавливается и касается озорного мальчишки. Конечно, ладонь проходит насквозь. Конечно, Бен не здесь, он далеко, там, под новым именем пытается собрать свою жизнь заново.
А потом смотрит в глаза своей ненастоящей ученицы и мысленно обещает, что они встретятся, когда-нибудь.
Уже не как враги.
И возвращается к сыну, осторожно, почти нежно, не отпуская до последнего, возвращает позаимствованную воду океану. Улыбается, как-то очень виновато и отстраненно, говорит:
- Били меня слишком часто за неумение ждать и терпеть, вот и научился. Насколько вообще возможно.
Энакин смотрит сыну в глаза, понимает, что мало. Ничего не дают эти слова.
Ничего и не должны.
И примеры тут ни к чему.
- Самая пакость, Люк, в том, что, хочешь-нет, а перемены всегда идут. И разумные всегда пытаются отыскать светлое, доброе, чистое. Пусть и привычный уклад гарантирует им стабильность, будущее и порядок. Кто угодно, даже самые ярые негодяи, не хотят быть бедой.
Он говорит не только о ситуации здесь и сейчас, не только об их семье, но обо всем.
- Я об этом слишком часто забывал. И когда Империя забрала последние кусочки вот этой вот гипотетической светлой штуки, она оказалось обречена.
А все равно, вспоминать развал Империи и последующий хаос, пусть даже не участвовал.
Сказал бы, что невыносимо, но вынести-то можно все.
- Так что, от джедаев разве что понимание. Баланс действительно есть, и плевать ему на всех. Сам в норму вернется, отомстив недовольным.
Улыбнуться мягко, почти без иронии.
- Ну и ты так хотел, чтобы я стал джедаем. Что грех им иногда не быть.
А потом вернуться на облюбованное место и посмотреть на солнце. Тут довольно хорошо, но это клетка.
Как бы убедить сына ее покинуть?

Он всегда боялся одиночества, если честно. Нет, ему и даром не нужны были толпы незнакомцев, но, привнесенная ли его матерью, вычитанная ли в книжках, или Энакин просто шел от обратного. Такая твердая убежденность, что семья всегда будет – и такая отчаянная боязнь ее потерять.
Вот и остался с толпой незнакомцев, без единого близкого рядом. Даже дройдов, вот беда, самым невинным образом свистнули и стерли память.
Интересно, это у всех сбываются самые жуткие страхи, или Энакин и тут выделяется своим вечным выпендрежом? Или это просто самовнушение? Но, в любом случае, лучше бы он боялся пушистых кроликов или купаться. Впрочем, плавать Энакин тоже когда-то боялся.
Давно, очень давно.
Глядя сейчас на открытый океан, Энакин ощущал умиротворение. Как и в пустыне, на самом деле, громадное открытое пространство, полное всяческих гадостей и банальной опасности не вернуться. Впрочем, на самом деле, заблудиться можно везде и всегда.
Только вот об это не сразу и догадаешься.
Скорее наоборот, когда понимаешь, то уже потерялся – и помощи не дозваться вовек. А те, на кого рассчитывал? Что ж. Три слова четко разрушают детскую веру в тех, кто всегда на твоей стороне. Или хотя бы попытается понять, не отвернется вот так сразу.
Помоги мне, мастер.
Энакин улыбается горько, насмешливо. Сила, каким же он был тогда идиотом. Наивным, смертоносным болваном с полным отсутствием мозгов, зато с доверчивостью чуть больше, чем океан этой дурной планетки.
Давно. Горько.
Совершенно неважно.
- Надо бы сказать что-то пафосное. Например, я всегда за твоим плечом, сын, - Энакин скорчил торжественно-проникновенное лицо. Такое он периодами видел у начинающей читать свои идеалистические речи жены. А потом пожал плечами. – Но ты и сам знаешь, что меня всего лишь позови. Всегда так было.
Да-да, трагикомедию «Дарт Вейдер и сыновья» едва ли не вся галактика лицезрела. Когда он видеть хотел, а вот его – не очень. Не такого, каким он, на самом деле, был и являлся. Зато свет победил. А Энакин Скайуокер с удовольствием орал на магистра Йоду дня три кряду, пока фейерверки над Корусантом гремели.
Впрочем, собственного мастера Кеноби он умело тогда игнорировал.
Потому что принять, что его сына, его, блин датомирский, ребенка, невинного и необученного швырнули в войну, лишь потому что кровь у него дурная – не мог. Как и то, что все это, по сути, даже не ради восстания, а чтобы достать именно лорда Вейдера, собственноручно.
Разве жизнь Энакина важнее жизни его сына?
Разве Люк заслужил нести на своих плечах все беды мира?
И даже без возможности убежать. От себя-то не убежишь, как ни крути. Уж кому ли не знать, и пусть Энакин не прав, пусть эгоист, сволочь, предатель и садист. Но это все лишь подчеркивает, что не было ни у кого права забирать у Люка его семью и возможности быть кем-то, кроме джедая. Просто хотя бы знать свою семью.
А не людей, которых Энакин видел лишь на похоронах матери.
Под ладонями затанцевала Сила, а бывший (бывший ли?) ситх грустно подумал, что с самоконтролем дела обстоят все столь же отвратительно. Ну хоть что-то в этой прекрасной галактике постоянное.
- Наверное, стоит прекратить насылать вашему Акбару кошмары, - не к месту выдал Энакин, прищурившись. Переводим тему? Или?
А, ведьма с ним. Просто, почему бы и нет?
- А то скоро он от одного вида «Палача» будет в обморок падать.
Обидно.
Дико обидно, и как периодами хочется все переиграть. И даже можно, наверное, один портал, два шага и правильный момент.
Вот только нельзя.
И есть Люк Скайуокер, Лея Органа. Есть Падме Амидала Наберрие и Энакин «Дарт Вейдер» Скайуокер.
Есть Бен Соло, отрекшийся от себя.
Семьи вот только нет.

Судьбу не переделать, хотя пытался убежать
Как глупо было думать, что мне было нечего терять©

Смешной.
Какой же он трогательный, смешной и маленький. С чистыми глазами, с полным болью сердцем, с какой-то неистребимой надеждой. Даже несмотря на всю прожитое.
Энакин не слишком часто ощущал именно нежность, она вообще была ему не слишком свойственна. Но Люка хотелось спрятать, погладить и заставить забыть все беды.
Только это совершенно неправильно. Только это означает унижение собственного ребенка, только время Вейдера прошло – и он сам так решил.
- Нет, не жалел, - просто говорит Энакин, не торопясь и не колеблясь. На самом деле, он много об этом думал. Уже после смерти – и еще до, когда лишь начинал понимать, что просто так все не решится. Что лорда Вейдера и Люка Скайуокера отделяет не просто время, воспитание и убеждения. Но больше всего разделяет то, что их роднит – искренняя вера и убежденность в идеалах, которую просто так не сломать.
Да и не нужно. И кому-то придется отступить.
Пришлось.
- На самом деле, малыш, - обращение получается совершенно естественно и просто. Впервые вслух, впервые прозвучавшее для Люка, а не только в мыслях о сыне. – Все было решено задолго до Эндора. Как бы я себя не уверял, что вот, ты мне откажешь, и я так же просто откажусь от тебя.
А вот это вскрытие ран, впрочем, чего еще ожидать? «Я джедай, как и мой отец до меня!» – одни из самых жестоких слов в жизни Энакина. Как будто в нем нельзя увидеть человека, и пусть привык, пусть смирился и почти гордился, но родной, собственный ребенок, упершийся в сказку лживого старка. Не желающий даже попробовать узнать живого человека, его настоящего отца. Вычеркнув его историю из своей жизни, оставив лишь образ идеального джедая.
…которого никогда не было. Ну не умел Энакин Скайуокер, никогда не умел быть отстраненным, любить одинаково всех и никого, и поступать по кодексу, забыв про характер, справедливость, Силу и желания. Свои, чужие – неважно.
- Я жалею о развале Империи, вот честно. Но она бы развалилась так или иначе, после Альдераана, можно сказать, если быть пафосным. Но на самом деле, все решила та пародия на битву около морозной планеты Хот, - Энакин взгляд не отводит, смотрит просто и прямо. Как тот джедай когда-то, о котором так мечтал юный Люк Скайуокер. И пытается объяснить, показать. – Но, наверное, стоит объяснить лучше, да? Чуть глубже.
Если бы он был живым, сегодня лицо бы просто свело от постоянных улыбок, лживых и искренних. Но сейчас нет даже намека, только серьезный и грустный взгляд, только правда, только то, что Энакин считает или когда-то считал истиной.
Кому какое дело, что юному полудурку, принесшему в Храм  было всего двадцать два года – и три из них с командованием в звании генерала на войне. Еще девять в рабстве и десять в Ордене странных не дотягивающих до идеала монахов. Как старинные сказки о жутких сектах прошлого.
Кому какое дело?
Даже самому Энакину все равно.
- Я искренне верил, - всего пара мгновений тишины, и, кажется, слова найдены. – Что отсутствие войны и пара десятков лет спокойствия и стабильности стоят пафосных слов о демократии и пафосном звании «Республика», «канцлер», «сменна власти путем выборов». Какая разница? «Империя», «Ваше Величество» и «наследуемая власть» ничуть не хуже. Зато и гражданскую войну так просто прекратить – передавить.
Вот как-то так. Люк поймет? Возможно. Наверное, гораздо лучше, чем Энакин до сих пор может объяснить сам себе ту одержимую веру. Которая до сих пор не умерла до конца.
- Я должен был привести к Хоту хотя бы один секторальный флот, а не часть Эскадрона. И не пытаться захватить живыми, просто устроить орбитальную бомбардировку, не заботясь о выживших. В конце концов, из разумных на планете была лишь горстка мятежников.
Энакин горько прищуривается, на мгновение лицо становится совершенно невыразительным. Маской. Которой, на самом деле им и является.
- Но «Люка Скайуокера взять живым». Как бы я себе не лгал, а Империя уже в тот момент стала совершенно неважна.
И предал я ее тогда же, как ни пытался усидеть на двух стульях в противоположных концах комнаты сразу.
- Все, что было после – моя вина, не твоя. Убить Императора? Я знал и хотел, задолго до. Только приемника у него не было. Убить его на Звезде Смерти – вот уж за это точно не стоит себя винить. Я мог… мог свернуть ему шею Силой или той же Силой отправить в шахту. В конце концов, это было бы банально проще.
Он ни разу в жизни его не обнимал. Обнять Силой сложно, слишком сложно не сломать. А вот опустить воображаемые руки на плечи и чуть-чуть сжать – гораздо проще.
Слишком много Силы иногда слишком уж мешает.
- Кошмары для Акбара – это то, что должно было случиться, если бы я действительно был той машиной для убийств, одержимой Империей, которой должен и хотел быть.
Наверное, должно стать легче. Или тяжелее. Но Энакин чувствует лишь спокойствие.
- Тогда, на второй Звезде Смерти, я в кои веки был собой. Глупо о таком жалеть, не находишь?
Может быть, за это его Падме и полюбила.
Когда-то.

Отредактировано Anakin Skywalker (2018-04-14 19:03:36)